Ловушка модернизации в том, что она не может быть консервативной!
Вот уже не менее ста лет, пожалуй, и дольше, Россия модернизируется, карабкается по мучительной спирали, все дальше уводящей ее от традиционного существования в рамках аграрной, сельской, натуральнохозяйственной цивилизации и встраивающей в новую, городскую, торгово-промышленную, рыночную среду. Мы всё дальше уходим от патриархального, соборного общества и всё больше становимся обществом современным, индустриальным или постиндустриальным, городским, индивидуалистским. Нынешняя модернизация – самый ходовой лозунг последних лет – если она и состоится, не может быть ничем иным, как еще одним витком этой спирали. Готовясь к новому витку, неплохо бы попытаться лучше осмыслить опыт пройденного пути.
Все модернизационные изменения идут рука об руку, но, затрагивая разные стороны жизни человека, могут быть по-разному асинхронными, что в реальности порождает бесчисленное множество комбинаций. Эта асинхронность при определенных условиях может приводить к существенной разбалансировке модернизационного процесса и, в конечном счете, к его торможению и даже полному блокированию.
К сожалению, такая разбалансировка наблюдается в истории чаще, чем хотелось бы.
По сути, более или менее сбалансированной была только пионерная, или эндогенная модернизация в странах западной культуры, в которой она назревала со времен Возрождения, вошла в наиболее активную фазу с конца XVIII века и подошла к постиндустриальной фазе во второй половине ХХ столетия.
Россия догоняла. Догоняющая модернизация предполагает заимствование уже готовых образцов, что, казалось бы, обеспечивает ее ускорение. Однако для всех стран догоняющей модернизации характерно выборочное заимствование чужих достижений, чем они обычно очень гордятся. Подобно гоголевской Агафье Тихоновне, они мечтают об идеальной конструкции, которую они слепят, приставив губы Никанора Ивановича к носу Ивана Кузьмича, да прибавив дородность Ивана Павловича… «Мы будем подвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными», - писал когда-то Алексей Хомяков.
А вот современная версия оправдания «выборочной» модернизации: «Часто необходимо одновременно быстро капитально реформировать одну сферу общественной жизни, государственной политики и воздерживаться от перемен в другой… Так что, в принципе, никакого противоречия между модернизационным курсом и консервативными установками нет…» (Виталий Иванов. «Консервативная модернизация». «Известия», 30 ноября 2009 г).
На самом деле, противоречие, видимо, все-таки есть.
Консервативный хвост виляет модернизационной собакой
Советская модернизация с ее лозунгом «догнать и перегнать!» была откровенно догоняющей, нацеленной на преодоление технического отставания от ушедших вперед стран. При этом ставка была сделана на заимствование передовых производств, технологий без тех социальных и институциональных форм – рыночных, конкурентных – в которых эти производства и технологии возникали и воспроизводились.
А что оставалось делать?
Той институциональной и культурно-психологической среды, в которой первоначально получили развитие заимствовавшиеся готовыми технические и организационные формы, в тогдашнем СССР просто не существовало. На ранних стадиях их освоения, по неизбежности, приходилось опираться на архаичные, традиционалистские социальные формы и институты, на «ветхого» человека, но вынужденность этого пути не была осознана.
Подобно Хомякову, советские идеологи были убеждены в том, что западные достижения – случайные находки, а не естественный продукт того социокультурного бульона, путь которому в пределы СССР был заказан.
Советская мобилизационная модель, опиравшаяся на архаику общественного сознания, неизбежно вела к отторжению западного социального, политического и культурного опыта, который объявлялся буржуазным, демонизировался и отвергался в любых его проявлениях. Опасная зараза чудилась уже не только в частной собственности, конкуренции или многопартийности, но и в генетике и кибернетике, в фокстроте или танго, в беспредметной живописи и современной архитектуре.
На деле эта изоляция привела к тому, что даже готовые индустриальные и технические достижения, перенесенные на советскую почву, отказывались здесь размножаться, воспроизводиться.
Были отдельные, «анклавные» достижения, обычно связанные с ВПК. Но в целом вся история послевоенной экономики СССР – это история жалоб на техническое отставание от Запада, безуспешных попыток «ускорения» и т.п.
Ее финал – реабилитация проклинавшихся семь десятилетий частной собственности, рынка, конкуренции, политического плюрализма, идеологии либерализма, всех тех ингредиентов, из которых только и можно сварить необходимый современной экономике бульон.
Казалось бы, подошел момент обрубить хвост традиционалистского консерватизма, признать универсальный характер модернизации и наверстать упущенное, устранив все препятствия, пусть даже и оправданные некогда историческими обстоятельствами.
Но здесь-то и оказалось, что тесно сросшаяся с модернизацией консервативная архаика вовсе не воспринимает себя как временную уступку модернизационным планам, а чувствует себя самоценной и сама требует уступок.
Отсюда и актуальность темы «ловушек», в которые попала современная Россия.
Ловушка государственного патернализма
Успехи, достигнутые в СССР на ранних этапах индустриализации, скорее всего, действительно были бы невозможны без жесткого государственного дирижизма, что придало государству необыкновенный вес. Эти – когда реальные, а очень часто - мнимые, сильно раздутые успехи в соединении с еще звучавшей революционной риторикой, идеологией осажденной крепости, созданием искусственных вертикальных лифтов для «политически благонадежных» и системы жестоких массовых репрессий очень скоро превратили государство в самостоятельную мистическую, сакральную ценность, отодвинувшую ценности модернизации, ради которых все и затевалось, на второй план.
В результате, когда ранние этапы модернизации были пройдены и она получила собственную основу для дальнейшего развития, а потребность в государственных подпорках стала ослабевать, государство отнюдь не спешило ослабить свои руководящие объятия. Оно продолжало сохранять свою непреходящую ценность в глазах общества, в глазах идеологов и, разумеется, в глазах государственных чиновников, отождествлявших себя с государством.
Вместе с тем сохранялась и консервировалась ценность пусть и несколько адаптированных к новым временам, но традиционных в своей основе экономических (нерыночная экономика), политических (однопартийность), культурных («коллективизм») и т.п. доминант, на которые опиралось советское государство.
«Ручное управление», наличие «одноногой» властной вертикали могли быть относительно эффективными на ранних этапах советской модернизации, но не могут быть таковыми сейчас, когда, пройдя ряд этапов, общество стало намного более сложным и дифференцированным. Такое общество просто не может управляться только из одного центра.
И экономика, и политика должны вариться во многих точках, нужны разнообразие элит, региональное разнообразие, конкуренция, развитые механизмы самоорганизации, сложная, многомерная социальная среда, все это - важнейшие характеристики модернизированного общества.
Необходимо перераспределение функций между государством и самоорганизующимися институтами гражданского общества в пользу последних.
Но этому препятствует не только унаследованная от советского, а отчасти и от досоветского прошлого и охраняемая чиновниками гипертрофия государства, но и неразвитость самого гражданского общества, что связано с архаикой социальной структуры – еще одной ловушкой консервативной модернизации.
Ловушка промежуточной социальной структуры
Почти весь ХХ век российские города заполняли вчерашние крестьяне. Незадолго до распада СССР, по переписи 1989 года, поколения с преобладанием городских уроженцев составляли всего 41% населения России, значительная их часть была детьми. Города, сами еще не очень развитые, просто не успевали «перерабатывать» свое новое население.
Не удивительно, что одним из главных проявлений незавершенности советской модернизации как раз и стала незавершенность формирования городских слоев, их затянувшаяся маргинальность. И сейчас они остаются недоделанными, промежуточными, все еще несущими в себе исторический конфликт между традиционализмом и модернизмом.
Тем не менее, мало-помалу городские слои менялись и по многим параметрам все больше напоминали европейский или американский средний класс и выделяли из своей среды все больше людей, которые начинали задыхаться в пределах тесной социальной арматуры, казавшейся идеальной сооружавшим ее архитекторам консервативной модернизации.
Они рассчитывали на новые поколения квалифицированных винтиков – инженеров, врачей, ученых, «инженеров человеческих душ», которые будут верой и правдой служить индустриально-государственной машине. Власть привыкла бороться с тем, что она называла пережитками прошлого, она выкорчевывала эти пережитки каленым железом, уничтожала старую интеллигенцию, которая, по словам Сталина, «кормилась у имущих классов и обслуживала их», внушая «недоверие, переходившее нередко в ненависть, которое питали к ней революционные элементы нашей страны и прежде всего рабочие».
Новые городские слои стали воспроизводить ненавистные «пережитки» в еще большем количестве, их перестала устраивать «винтичная» архаика поколений их родителей, и возник новый конфликт, на острие которого в СССР первоначально оказались «шестидесятники».
Этот конфликт, развиваясь на протяжении нескольких десятилетий, имел по меньшей мере два следствия.
С одной стороны, не был использован в должной мере модернизационный потенциал новых поколений. С другой же, затормозилось их становление как новых социальных слоев. Так что к тому моменту, когда советская система изжила себя, они не представляли собой полноценного среднего класса, хотя и обладали многими его чертами.
И дело не только в том, что эти слои состояли почти сплошь из служилых, а значит, зависимых от государственного Левиафана людей, но и в том, что ментально они оказались заложниками советского консервативного мифа и в массе своей не были готовы адекватно воспринять экономическую и политическую культуру, которая больше всего соответствовала их собственным интересам.
Ловушка искаженной картины мира
Известно, что официальной идеологией советского времени был марксизм. Еще Бердяев писал, что марксизм в России был русифицирован и ориентализован, а к концу ХХ века в результате неоднократных конъюнктурных приспособлений теории Маркса к нуждам российского и советского политического процесса от классического марксизма у нас вообще мало что осталось.
Тем не менее, начиная с конца XIX века, марксизм оказывал очень большое влияние на формирование мировоззрения многих поколений наших соотечественников, и, не учитывая этого влияния, трудно разобраться в том, что творилось у них в головах.
Это влияние было двояким, что, как мне кажется, соответствует двусмысленности самого марксизма.
Несмотря на репутацию марксизма как чрезвычайно передового, революционного, «прогрессистского» учения, сегодня нельзя не видеть свойственных ему утопических, чрезвычайно архаичных, поистине средневековых черт, в которых, возможно, отразилось современное Марксу немецкое прочтение реалий тогдашнего английского капитализма.
Марксистскую картину будущего буквально пронизывает ужас перед «анархией производства» и ни на чем не основанная уверенность в том, что следует «централизовать все орудия производства в руках государства», вера в то, что «плановая сознательная организация» должна заменить «анархию внутри общественного производства» и т.п.
Все эти абсолютно средневековые представления об идеальной организации производства и общества очень ценилась и дореволюционными большевиками, и их преемниками в СССР, многие в них свято верили, а кое-кто верит и сейчас, на них в явном виде опиралась советская государственническая утопия, идеология централизованного планирования. Без всего этого трудно понять сакрализацию государства, которая и до сих пор остается важным элементом российской политической культуры.
Но это и означает, что общество находится в ловушке, ибо не готово признать резко возросшее разнообразие им же созданного более сложного мира и принять новые правила игры, часто несовместимые с привычными ценностями консерватизма.
Консерватизм хочет управляемых перемен, а перемены сами знают, какими им быть.
С этим консерватизм смириться не может.
Статья для «Новой» подготовлена на основе доклада, прочитанного на симпозиуме «Пути России. Историзация социального опыта» в Московской школе экономических и социальных наук.
Анатолий Вишневский директор Института демографии ГУ-ВШЭ